Инстинкты толпы
Фрагмент из книги А. Новых «АллатРа»:
Анастасия: Надеюсь, люди проникнутся этим знанием. И если можно, осветите, пожалуйста, ещё несколько моментов касательно Животного разума. Вы сказали, что он в основном действует через коллективные и индивидуальные разумы, то есть через свои подразделения. Не могли бы вы более расширенно пояснить его проявления на примере человеческого общества?
Ригден: Эти процессы можно отследить как в микро-, так и макромире. Люди, благодаря двоякости своей природы, могут не просто осознанно подойти к их изучению, но и сотворить своё общество действительно на духовной основе. Ведь при духовном развитии человек имеет возможность быть Наблюдателем от Духовного начала и, соответственно, понимать проявления Животного разума. Он способен отслеживать его действия и корректировать собственное развитие, не допуская вмешательства этой Воли, чуждой его духовной природе, в свою жизнь. Так и в обществе. Например, сейчас уже есть немало научных работ по изучению и отслеживанию природы массовых настроений. Только сводятся они в большинстве своём к итогам политического и жреческого управления народными массами. Но суть не в этом. Даже в этих работах можно найти довольно занимательные моменты.
Настроение — это психологическая производная. Субъектом массовых настроений является некая масса (множество людей, толпа), которая объединена за счёт действия какого-либо фактора. Таким фактором могут служить эмоции, чувства и другие психологические проявления, отражающие поведение людей. Толчком к образованию массы, служат слухи, как правило, отрицательного характера. Они порождают в человеке скрытое недовольство (из-за активирования задней и боковых Сущностей). О том, как быстро распространяются такие слухи и как люди охотно служат проводниками Воли Животного разума, мы уже говорили. Если большинство людей верят таким слухам, то есть вкладывают в них силу своего внимания, то соответственно, сами становятся носителями этой Воли, способствуя её распространению дальше.
Как правило, цепочка слухов выстраивается на противопоставлении «мы» и «они». Сознание людей зашоривается текущей ситуацией и они не видят корень, истинную причину, породившую очаг напряжения. Поэтому люди собираются в толпы на улице, желая улучшить свою жизнь, а заканчивается это в результате разочарованием и ухудшением их жизни или просто кровавыми побоищами. В истории достаточно примеров, когда люди, вышедшие на улицу даже просто для мирной поддержки какого-то движения, попав в толпу, потом сами не понимали, что лично с ними произошло, и что заставило их бежать со всеми и громить инфраструктуру своего же города, в котором им завтра жить.
Так вот, массовому настроению присуще: стимул, реакция на него и готовность к действию. Возникает такая масса ситуативно и реагирует на одни и те же стимулы идентичным образом. Объединяет её психическая связь, которая, в свою очередь, образуется опять-таки из сходных эмоций и импульсов. Это особое психическое состояние однородное для большинства людей. Причём обычно оно содержит в себе определённый деструктивный заряд и имеет скрытую отрицательную направленность. Если бы люди имели возможность фиксировать движение энергии мыслеформ в толпе, то они бы увидели, что оно имеет вид спирали, раскручиваемой против часовой стрелки. Одни и те же слова и эмоции воспроизводятся снова и снова, увеличивая свою интенсивность за счёт большего возбуждения самих проводников, заводящих друг друга, и подключения (захвата) сознания новых людей, желающих послушать ораторов или разобраться в ситуации. Затем начинается поиск виновного, которому приписываются всевозможные отрицательные качества. И, в конце концов, ситуация может развиться до выплеска всей этой негативной энергии массы на любой ближайший или заданный объект или физических лиц, которые, по «мнению» толпы, имеют какую-либо сопричастность к виновникам их бед или непосредственно являются ими. Кстати, если такое возбуждение друг друга и кружение по сплетням отсутствуют, то данный настрой быстро теряет силу.
Анастасия: Да, традиционный поиск «козла отпущения», свойственный для доминации Животного начала в человеке. Только здесь всё это проявлено в единой массе, подверженной воздействию Воли Животного разума.
Ригден: Совершенно верно. Следует обратить внимание, что Животный разум проявляет свою Волю не только в настроении массы, которая несёт явный деструктивный заряд, но и в скрытой обороне того, что он уже считает своей «собственностью». Заражение Волей Животного разума в массе происходит довольно быстро, подобно распространению вируса. При этом толпа, подверженная этой Воле и управляемая ею, бездумно отвергает всё то, что нарушает и противостоит ей или как-то пытается сломать этот наносной стереотип. Эта масса, как единое целое, направляет свой негатив против потенциального нарушителя этой Воли. Также характерно, что все устремления толпы, находящейся под влиянием Животного разума, поверхностные и наносные. Они пусты по содержанию, в них нет глубинных чувств, связи индивида со своим Духовным началом. В последующем, когда человек остаётся наедине с собой, не может объяснить, почему он вёл себя настолько неадекватно и противоестественно во время пребывания в беснующейся толпе. А ответ прост: в момент нахождения в массе он был всего лишь навсего одним из проводников Воли Животного разума.
Конец фрагмента
Огюстен Кабанес и Леонард Насс о том, как инстинкты толпы приводят к садистическому безумию и патриотическим бичеваниям.
Великая французская революция, Октябрьская революция, Кубинская революция — какой романтикой, каким флёром «свободы, равенства и братства» окутаны эти слова, пропитаны духом бунтарства и непокорности. Но что такое революция на деле? Горы трупов, бесконечное насилие, изощренные пытки, мученические смерти, право тупого и сильного — да мало ли еще что. Публикуем фрагменты главы «Инстинкты толпы» из книги Огюстена Кабанеса и Леонарда Насса «Революционный невроз», где писатели на примерах ужасных погромов средневековья и на материале великой французской революции 1789 года предпринимают собственное социально-патологическое исследование «революционного невроза» — чумы, от которой нет спасения: они раскрывают механизмы, запускающие панику и эпидемию всеобщего страха, описывают ужасы садистического безумия, охватывающего массу, размышляют о любви стаи к «патриотическим» гражданским экзекуциям и показывают, до какой степени падения может дойти толпа. Казалось бы, после ужасов XX века нам не в новинку. Однако тот факт, что и две тысячи лет назад, и сто, и пятьдесят по одному сценарию свершалось одно и то же, как минимум дает пищу для размышлений о том, какие темные силы таятся на границах нашего сознания и как легко их на самом деле разбудить — вне зависимости от уровня развития общества.
«Мы охотно бы поверили, что под лоском цивилизации современный гражданин уже окончательно стряхнул с себя остатки того варварства, за которое он столь строго осуждает своих предков. Но на самом деле стоит ему самому попасть в бушующую толпу, и эти варварские инстинкты тотчас же в нем пробудятся вновь, в особенности, если эта толпа охвачена страстным религиозным или политическим экстазом. Массовые преступления, когда они только становятся достоянием истории, могут служить для нас самым драгоценным назиданием: мы можем и должны пользоваться этими жестокими историческими уроками. Но если мы их осуждаем безаппеляционно, то как же должны мы возмущаться людьми, которые хладнокровно и рассудочно, прикрываясь жалкой пародией на правосудие, стали во время революции неумолимыми поставщиками гильотины, стремясь прикрасить свою жестокость жалкой личиной законности? Разве с этой точки зрения Фукье-Тенвиль и Дюма не должны нести неизмеримо большей ответственности, чем яростные безумцы Мальяровской шайки? Последними, по крайней мере, руководили в их поступках исключительно одни бессмысленные, животные инстинкты».
ИНСТИНКТЫ ТОЛПЫ
Заразительность страха
«Дух управляет материей». Таким изречением известный историк французской республики Тьер резюмировал сущность своего философского мировоззрения.
Но это чисто догматическое положение уместно скорее в психологическом трактате, чем в истории революций, к которой оно, к сожалению, вовсе не применимо.
К диаметрально противоположному выводу пришел бы, вероятно, и сам Тьер, если бы он задался целью определить точнее психологические, или вернее, психопаталогические элементы, управлявшие французским обществом в 1785–1793 годах. Если бы он установил надлежащую умственную обсервацию над современной тому моменту народной массой и наряду с этим задался бы определением и разоблачением истинных мотивов ее поступков, то это привело бы его, как и нас, к заключению, что в сущности человек властвует над ходом революционных событий только фиктивно, в действительности же он лишь переживает таковые, без всякой реальной возможности ими управлять или руководить; что напротив, никогда его ум не господствует менее над событиями, как в подобные моменты, и что, наконец, никогда он и сам не бывает более рабом слепых и непреодолимых законов случайности, как во время таких исторических переломов народной жизни.
Мы попытаемся доказать в настоящем труде, что в периоды революций, в обществе данной страны наблюдается обыкновенно и притом одновременно — с одной стороны значительное понижение умственных сил, а наряду с этим, с другой, победоносное пробуждение первобытных, чисто животных инстинктов, и что таким образом оно в подобные периоды оказывается всецело во власти стихийных, не поддающихся никакому умственному контролю порывов и побуждений.
Среди овладевающих в подобные моменты всем обществом инстинктивных движений едва ли не первое место должно быть отведено паническому страху.
Во всех поступках, за которые единственным ответственным лицом является анонимная толпа, страх несомненно играет выдающуюся роль. Во времена войн, как внешних, так и внутренних, равно как и во времена революций, это чувство страха сообщает нередко ходу событий самое непредвиденное, но вместе с тем и самое непредотвратимое направление, вводя эти события в такие русла, изменить которые затем уже никто не в силах. История всех войн и революций — это история панических страхов толпы. Эти народные движения изменяются в своих симптомах и конечных результатах сообразно особенностям каждой эпохи, но почти всегда одинаковы по своим внешним проявлениям.
Даже во время франко-прусской войны 1870–1871 гг. мы еще могли наблюдать, как развивался этот бессмысленный панический ужас, в борьбе с которым были бессильны самая величайшая энергия и самая беззаветная храбрость. Из ряда фактов, подтверждающих это, довольно привести в пример хотя бы Бомон. В течение осады Парижа его жителями овладевал удивительный специальный невроз, похожий на эпидемическую лихорадку. Перед глазами осажденного населения вдруг вставал грозный призрак измены и, словно тяжелый кошмар, душил народ, которому изменяло военное счастье.
Каждый день возникали самые невероятные, самые нелепые слухи. Они распространялись с быстротой молнии и приводили население в глубокое уныние. В подобные минуты народ, казалось, был готов принять самые невозможные решения, подсказываемые ему отчаянием… Но затем, обыкновенно, с течением времени, обнаруживалось, что чудовищно-раздутая весть была лишь праздной выдумкой, не имеющей ни малейшего реального основания и паника улегалась до следующего ближайшего случая…
Заглядывая в историю средних веков, в эпоху, когда особенно свирепствовали физические и моральные эпидемии, вроде чумы, суеверий, веры в колдовство и т. п., мы и там наблюдаем, как много раз, эпидемически распространяясь, паника овладевала толпой, вселяя неописуемый ужас в души суеверного населения Европы. Разражались нередко самые невероятные припадки всеобщего, поголовного безумия; страх перед воображаемой опасностью переходил в действительный бред преследования, и так как преследуемые в известных случаях легко превращаются сами в преследователей, то на этой почве разыгрывался целый ряд ничем иначе и не объяснимых жестокостей и ужасов.
Чтобы остановить распространение чумы, собирались, например, не более и не менее как попросту сжечь целиком городок Динь (Ныне гл. город Д-та Нижних Альп. — Прим. пер.) со всем его населением! В Лотарингии матери пожирали собственных детей, делясь между собою этой страшной пищей и установляя в этом отношении роковую очередь. Доктор Кабанес. «La peste dans l’imagination populaire»; Archives de la Parasitologie 1901 г. На дорогах, как свидетельствует один из современников, цитируемый Мишле, сильные хватали слабых, разрывали их на части, жарили и тут же поедали. Это безумие дошло до таких пределов, что животные были в большей безопасности, чем люди. Нашелся человек, имевший наглость открыто торговать в г. Турпусе на рынке человеческим мясом. На суде он даже не запирался и был предан казни; но однако тотчас же нашелся другой, который в ту же ночь выкопал его тело и стал тут же его есть. За это он был сожжен по приговору уголовного суда.
Прокаженные обладали печальным свойством вызывать особенный страх среди населения. Их обвиняли в отравлении источников и колодцев, совершаемом, будто бы, с целью отомстить обществу, изгонявшему их из своей среды.
Сколько судебных преступлений, не говоря уже о судебных ошибках, совершалось тогда исключительно под влиянием страха?
Другие парии человечества, евреи, также не раз служили предметом народного озлобления. Основанием для сожжения их целыми толпами было, например, бессмысленное обвинение их в том, что они, якобы, умышленно отравляют и заражают воздух зловредными миазмами. Можно смело утверждать, что главным основанием их систематического избиения была вовсе не столько религиозная или экономическая вражда, сколько именно тот безотчетный страх, который они внушали суеверному и робкому населению своей обособленной и скрытной жизнью.
Панический страх перед чарами мнимых волшебников по временам также охватывал огромные невежественные массы и являлся как бы отмщением за преследования, коим подвергались несчастные колдуны.
В сфере моральной имели место те же явления и с теми же последствиями. Страх перед 1000-м годом остается знаменитым в истории, хотя в данном случае он проявлялся не в насилиях, столь свойственных этому времени, а в охватившем все народы западной Европы мистическом настроении. В припадках набожности все преклоняли колена и, вознося к небу молитвы, благоговейно ожидали светопреставления, и в особенности обещанного после него воскресения мертвых и страшного суда, имевшего разрешить человечество от всех его земных страданий и печалей. Одним словом, не подлежит ни малейшему сомнению, что панический страх составлял характерную черту состояния умов средневекового общества.
С великой революцией во Франции вновь проснулась общественная паника, которая считалась, после эпохи Вольтера и Дидеро, навсегда погребенной во тьме веков.
Увы, этот факт, грубый, но неоспоримый, — налицо, и еще раз свидетельствует нам о том, что если насильственные революции с одной стороны даруют свободу рабам и снимают тяготы с плеч угнетенных и обремененных, то они же являются и моментами нравственного регресса толпы, общего упадка умственных и экономических сил страны и взрыва низменных и грубых инстинктов народных масс.
Невольно напрашивается поэтому вопрос: не достижимы ли были бы такие же благие результаты скорее и вернее и притом без всякого опасения какой-либо реакции, путем революций мирных и бескровных? На это мы с своей стороны можем дать лишь такой ответ: если подобные мирные перевороты и возможны, то разве только в северных странах, среди народов с холодным темпераментом, вроде североамериканцев или норвежцев; но они едва ли мыслимы для пылкой романской расы, которая лишь ступит на арену политической деятельности, как обыкновенно уже оглашает ее страстными, безумными криками, столь долго раздававшимися, например, в итальянских республиках, впредь до самого их падения.
Не подлежит во всяком случае сомнению, что во время революции страх играл во Франции весьма выдающуюся роль. Население постоянно терроризировалось всевозможными злодеями и разбойниками, нередко даже и существовавшими-то исключительно лишь в больной и возбужденной фантазии народа.
Центр Франции подвергся в это время своеобразной эпидемии, известной под названием «Великого страха» и в каждом почти городе повторялась приблизительно одна и та же история.
В какой-нибудь прекрасный вечер по городу проносился слух о приближении к его стенам несметных полчищ разбойников, отмечающих свой путь погромами и разрушением и оставляющими за собой лишь дымящиеся развалины…
Как внезапно в знойный день на безоблачной синеве неба вдруг появляется черная грозовая туча, так же растет и множится по городу подобный слух о близком нападении, наполняя сердца и умы мирных обывателей неописуемым ужасом. Кто-нибудь прибегает и клянется, что собственными глазами видел на пути, ведущем в город, всего лишь в каких-нибудь нескольких милях, столб пыли, поднятой, очевидно, ни чем иным, как надвигающимся отрядом. Другой уже убежден, что слышит звуки набата, доносящиеся из соседних деревень. Сомнений больше нет. Всем ясно, что через час-другой город подвергнется разгрому. Тотчас же все вооружаются. Ружья, штыки, пики, топоры и даже рабочий инструмент — все собирается, чтобы оказать отчаянное сопротивление врагу. Формируется милиция; наиболее отважные образуют передовой отряд, который уже спешит навстречу неприятелю…
Вернутся ли они, эти храбрецы?.. Тем временем, в томительном ожидании, женщины, дрожа от страха за участь своих детей, прячут в тайники, зарывают в землю наиболее ценное имущество. Проходит час, другой… Наступает ночь, увеличивая тревогу и смятение. По улицам проходят патрули, горят факелы, озаряя своим зловещим красным светом самые темные закоулки. Тем временем в город сбегаются толпами крестьяне из окружных селений, также охваченные паникой. Волоча, за собой свои скудные пожитки они спешат тоже укрыться за стенами города.
Полная картина города, готовящегося отразить приступ неприятеля — налицо. Но вот, высланный вперед отряд возвращается с известием, что он не видел нигде никаких разбойников. Страх начинает спадать и уменьшаться. Еще несколько дней и он исчезнет вовсе и снова по городам и весям послышится веселый звонкий смех и песня.
Овернь, Бурбонэ, Лимузен и Форэ подвергались в свое время таким огульным припадкам ничем необъяснимого «Великого страха». В некоторых селениях подобные эпизоды оставили более яркие воспоминания, чем даже всякие, самые крупные события революции, и создали в каждом крае свою эру. Долго потом говорили: «он родился в день „Великого страха“, подобно тому, как в иных местностях считали, что такой-то родился „в день взятия Бастилии“».
Эпидемия, ибо несомненно, что такую повсеместно возникающую, беспричинную панику только и можно сравнить с эпидемией, совершила круговое движение с северо-запада на юго-восток.
Она не пощадила ни Дофинэ, ни Эльзаса, ни Франшконтэ, ни Нормандии и Бретани, хотя в этих местностях она проявлялась с меньшей силой и регулярностью.
Не избежали ее даже и парижане. В ночь на 17 июля 1789 г. по городу вдруг пронесся слух, что какие-то вооруженные полчища подступают к Парижу со стороны Монморанси.
